место менее позитивным эмоциям, не ушел насовсем, но возвращался через примерно равные промежутки времени. Иначе говоря, от книги бросало то в жар, то в холод, и желание придушить автора, чтоб не мучился и не мучил, с завидной периодичностью чередовалось с желанием обнять и расцеловать чертяку.
К примеру, очень понравилась глава «Шульга» из начала первой части. Борьба за выживание в тюремных условиях с помощью некой книги напомнила мне почему-то воспоминания Роберта Штильмарка об истории написания им «Наследника из Калькутты» и одновременно – чудовищный и гениальный – рассказ Варлама Шаламова «Заклинатель змей».
А вот глава «Мохова» произвела прямо противоположное впечатление. Повествование о бунте ощутивших силу старух напоминало дурной сон и отдавало глумливым юродством, с одной стороны, и какой-то пошлой голливудщиной, с другой. Так и видел скачущих на пружинящих панцирных сетках коек, вылетающих в окно и повисающих на окровавленных осколках стекла восьмидесятилетних божьих одуванчиков.
Смешно и странно, грустно и как-то неуютно было читать о том, как книга – этот патентованный источник знаний, кладезь разумного, доброго, вечного – превращает людей в орду беснующихся диких тварей. Как поиски сокровенных истин и непреложных ценностей вроде памяти, терпения, силы выливаются в череду убийств – бессмысленных и беспощадных.
По числу летальных исходов на единицу времени, по степени жестокости и обилию леденящих кровь подробностей «Библиотекарь» оставил далеко позади не только такие признанные киношедевры, как «Расчленение бензопилой по-техасски» (части 1 и 2), но и сам Ветхий Завет.
Вместе с тем книге нельзя отказать в наличии несомненных художественных достоинств. Автор играет на грани, а порой и за гранью фола, однако – следует отдать ему должное – делает это почти виртуозно.
«У книг не было смысла, но был замысел. Он представлял собой трехмерную панораму ожившего палеха – хорошо памятную мне советскую иконопись на светлой лаковой подкладке, изображавшую при помощи золота, лазури и всех оттенков алого цвета картины мирного труда».
Насколько мне помнится, палехская миниатюра традиционно писалась на черном фоне, но вот насчет советской иконографии автор – в самую точку.
Впрочем, он и с фоном тут же исправился: «Замысел раскрыл надо мной сферу черного палеха». Этот траурный парашют – наследие эпохи великих свершений – волочится не только за героем – он укутывает собой все повествование, точно любовно подоткнутое автором одеяло. И трудно сказать, чего больше в фигуре склонившегося над кроваткой своего литературного детища Михаила Елизарова – нежности или сарказма.
Третья, заключительная часть романа, посвященная сидению главного героя в качестве «внучка» сумасшедших старух в подземном бункере, являет собой как бы вывернутого наизнанку «Коллекционера» Джона Фаулза.
Елизаров вообще постоянно кого-нибудь да напоминает – стиль у него, должно быть, такой. В романе «Мультики», помнится, побеспокоил Энтони Берджесса с его цитрусовым механизмом. Впрочем, почти всегда делает он это творчески и остроумно – скорей пересмешник, чем попугай.
Исход романа напоминает фильм «Письма мертвого человека» и «Пригоршню праха» Сомерсета Моэма: пиши-читай – не хочу, впереди – вечность.
На мой взгляд, концовка романа могла бы быть и поярче. И незачем, право, было громоздить гекатомбы человечины, чтобы прийти в итоге к мысли о необходимости защиты призрачных рубежей несуществующего Союза Советских от не менее призрачного противника.
Прекрасно понимаю, за что автор удостоился «Русского Букера», однако его победа – наше с вами, дорогие читатели, поражение. Ибо если это – лучшее из того, что было написано на русском языке за тот год, то каково же тогда все остальное?
Михаил Елизаров – известный возмутитель спокойствия – этакий жиган-лимон, Мальчиш-Плохиш и анфан террибль отечественной прозы в одном флаконе. И все бы было ничего – мало ли фриков на тучной многострадальной ниве русской литературы! – так ведь он же, шалун этакий, еще и талантливый! А в свободное от сочинения романов время еще и песни пишет и поет. И слышали бы вы эти песни! Как говорится: «Убедительно просим увести ваших детей от наших голубых экранов».
В аудиобиблиотеках Рунета роман «Библиотекарь» представлен в исполнении Александра Зачиняева (издательство «АСТ-Аудиокнига»), а также Леонтины Броцкой (студия «Логос»). Не могу не восхититься выдержкой Леонтины Эдуардовны, сумевшей недрогнувшим голосом озвучить весь этот треш, эту смелую и наглую литературную провокацию.
Формула любви
Иван Бунин. Митина любовь. – М.: АСТ, 2017
В преддверии Дня всех влюбленных о чем еще почитать, как не о любви? Хоть и не наш праздник, не православный, а все-таки хороший повод поговорить-порассуждать о чувстве, которому все возрасты покорны и которое, если верить The Beatles, – все, что нам нужно. А кто еще лучше писал о любви, как не классики? Особенно, конечно, наши русские классики. Ведь писали они о нашей русской любви.
Повесть замечательного русского писателя Ивана Бунина «Митина любовь» показалась мне в этом плане вдвойне привлекательной и подходящей. Во-первых, аз есмь человец и ничто человецкое мне не чуждо. Во-вторых, ну, в общем, зовут-то меня как? Была и третья причина такого выбора, но о ней – в самом конце.
Иван Алексеевич Бунин – первый русский писатель, удостоенный Нобелевской премии по литературе. И это самое малое, самое незначительное из того, что можно о нем сказать. Нельзя же всерьез рассматривать награду, которую перед тем не дали Толстому и Чехову. Могли, но не стали. Зато дали целой куче ангажированных, сиюминутных литераторов, забытых еще до того, как был окончен их земной путь.
Однако вернемся к повести Ивана Бунина.
О том, что трогательно беззащитное название обманчиво, как укрывшая волка овечья шкура, что легкой прогулки не будет и что любовь моего тезки пресловутыми вздохами на скамейке и прогулками при луне себя не исчерпает, догадался, едва приступив к чтению.
Герой, будто сломанный пополам бинокль, как-то сразу раздвоился, взгляд его странным образом расфокусировался, вынуждая читателя наблюдать за повествованием одновременно с двух точек зрения.
Вот одно из первых упоминаний на страницах повести Митиной избранницы: «Уже и тогда нередко казалось, что как будто есть две Кати: одна та, которой с первой минуты своего знакомства с ней стал настойчиво желать, требовать Митя, а другая – подлинная, обыкновенная, мучительно не совпадавшая с первой».
Эта самая обыкновенная Катя с ее милыми банальностями и простодушным эгоизмом становится как бы олицетворением всего земного, телесного. Даже стихи Блока, которые она читает на экзамене, звучат в ее устах как-то не так – «с деланой, неумеренной наивностью».
Дальше – больше: «читала она с той пошлой певучестью, фальшью и глупостью в каждом звуке, которые считались высшим искусством чтения в той
